Повесть о Ходже Насреддине.

* Книга 1. ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ *

 

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

В доме у ростовщика Джафара стояли двенадцать запечатанных

горшков,  полных  золота,  ему  же  хотелось  иметь  непременно

двадцать.  Но  судьба,  словно бы нарочно, с целью предостеречь

неопытных и  доверчивых  простаков,  отметила  Джафара  печатью

необыкновенного  шельмовства: ему приходилось употреблять много

усилий, чтобы завлечь в свои  сети  новую  жертву;  горшки  его

наполнялись  медленнее,  чем  он  бы  хотел. "Ах, если бы я мог

избавиться от моего уродства! -- мечтал  он.--  Тогда  люди  не

разбегались бы, завидев меня, относились бы ко мне с доверием и

не  подозревали  коварства  в  моих  речах. И мне тогда было бы

много  легче   обманывать,   и   мои   доходы   умножились   бы

несравненно".

     Когда  по  городу разнесся слух, что новый эмирский мудрец

Гуссейн  Гуслия  проявил  необычайное  искусство  в   исцелении

болезней,   ростовщик   Джафар,  захватив  корзину  с  богатыми

подарками, явился во дворец к Арсланбеку.

Арсланбек, заглянув в корзину, выразил  полную  готовность

услужить:

-- Ты  пришел  как  раз  вовремя,  почтенный  Джафар.  Наш

повелитель пребывает сегодня в счастливом расположении духа,  я

надеюсь, что он не откажет тебе.

Эмир   выслушал   ростовщика,   принял   подарок,  золотую

шахматную доску с белыми полями из слоновой кости,  и  приказал

позвать мудреца.

-- Гуссейн  Гуслия,--  сказал  он,  когда Ходжа На-среддин

преклонил колени  перед  ним.--  Вот  этот  человек,  ростовщик

Джафар,--  наш  преданный  раб,  имеющий  заслуги  перед  нами. 

Повелеваем тебе немедленно  исцелить  его  от  горба,  хромоты,

бельма и прочих уродств.

И  эмир  отвернулся  в  знак  того,  что не желает слышать

никаких  возражений.   Ходже   Насреддину   оставалось   только

поклониться  и  выйти.  Следом выполз ростовщик, влача, подобно

черепахе, свой горб.

-- Пойдем  же  скорее,  о  мудрейший  Гуссейн  Гуслия!  --

говорил   он,   не   узнавая   под   фальшивой   бородой  Ходжу

Насреддина.—Пойдем скорее, солнце еще не  зашло,  и  я  успею

исцелиться  до  ночи...  Ты  ведь  слышал—эмир приказал тебе

немедленно исцелить меня!

 

 

 

 

Ходжа Насреддин проклинал в душе и ростовщика, и эмира,  и

самого  себя  за то, что переусердствовал в превознесении своей

мудрости. Ну как он выпутается теперь из этого дела?  Ростовщик

дергал  Ходжу  Насреддина  за  рукав,  понуждая прибавить шагу. 

Улицы были пустынны, ноги Ходжи Насреддина  утопали  в  горячей

пыли.  Он  шел и думал: "Ну как я теперь выпутаюсь? -- Вдруг он

остановился.—Кажется, мне пришло время сдержать  мою  клятву! 

-- В  одно  мгновение  он  все рассчитал и взвесил.—Да, время

пришло! Ростовщик, о безжалостный истязатель бедняков,  сегодня

ты  будешь  утоплен!" Он отвернулся, чтобы ростовщик не заметил

блеска в его черных глазах.

Они свернули в  переулок,  где  крутил  по  дороге  ветер,

взметая   пыльные   смерчи.   Ростовщик   открыл  перед  Ходжой

Насреддином калитку своего дома. В глубине двора  за  низеньким

забором,  отделявшим  женскую половину. Ходжа Насреддин заметил

сквозь листву какое-то движение, уловил тихий шепот и смех.  То

были   жены  и  наложницы,  радовавшиеся  приходу  гостя:  иных

развлечений   они   не   знали   в   своем   плену.   Ростовщик

приостановился,   грозно  посмотрел  --  и  все  затихло...  "Я

освобожу вас сегодня, прекрасные пленницы!"  --  подумал  Ходжа

Насреддин.

Комната,  в которую привел его ростовщик, не имела окон, а

дверь запиралась тремя замками и еще какими-то засовами,  тайна

которых  была  известна только хозяину. Он долго возился, звеня

отмычками, прежде чем засовы упали и  дверь  открылась.  Именно

здесь  хранились  горшки,  здесь  же  ростовщик спал на досках,

прикрывавших вход в подземелье.

-- Разденься!  --  приказал  Ходжа  Насреддин.   Ростовщик

сбросил  одежду.  Нагота  его была неописуемо безобразна. Ходжа

Насреддин закрыл дверь и начал творить заклинания.

     Тем   временем   во   дворе    собрались    многочисленные

родственники   Джафара.   Многие  из  них  были  должны  ему  и

надеялись, что сегодня на радостях он простит  долги.  Напрасно

они  надеялись:  ростовщик  слышал  через закрытую дверь голоса

своих должников и злобно усмехался в душе. "Я скажу им сегодня,

что прощаю долги,-- думал он,-- но  расписок  я  им  не  верну,

расписки   останутся   у  меня.  И  они,  успокоившись,  начнут

беспечную жизнь, а я ничего не скажу, я буду молчать, но втайне

все время подсчитывать. И когда на каждую таньга долга нарастет

еще десять таньга и сумма долга превысит стоимость домов, садов

и виноградников, принадлежащих ныне моим  должникам,  я  позову

судью,  откажусь от своего обещания, предъявлю расписки, продам

все их имущество, оставлю их нищими и наполню золотом еще  один

горшок!" Так он мечтал, снедаемый неутолимым корыстолюбием.

-- Встань  и оденься! -- сказал Ходжа Насред-дин.—Сейчас

мы пойдем к водоему  святого  Ахмеда,  и  ты  окунешься  в  его

священные воды. Это необходимо для твоего исцеления.

-- Водоем   святого   Ахмеда!   --   испуганно  воскликнул

ростовщик.—Я уже  тонул  однажды  в  его  водах.  Запомни,  о

мудрейший Гуссейн Гуслия, что плавать я не умею.

-- Ты   должен   на  пути  к  водоему  беспрерывно  читать

молитвы,-- сказал Ходжа Насреддин.—И ты не  должен  думать  о

земных  вещах.  Кроме  того,  ты  возьмешь  кошелек с золотом и

каждому встречному будешь дарить золотую монету.

Ростовщик стонал и охал, но выполнил все  в  точности.  На

пути  встречались  ему  разные  люди  --  ремесленники,  нищие;

меняясь в лице, он каждому  дарил  золотую  монету.  Сзади  шли

многочисленные  родственники. Ходжа Насреддин нарочно позвал их

посмотреть,   дабы   избегнуть   впоследствии    обвинения    в

преднамеренном утоплении ростовщика.

Солнце  опускалось за кровли, деревья накрыли водоем своей

тенью, звенели комары.  Джафар  вторично  разделся,  подошел  к

воде.

-- Здесь  очень  глубоко,--  сказал  он жалобно.—Гуссейн

Гуслия, ты не забыл: ведь я не умею плавать.

Родственники наблюдали в безмолвии.  Ростовщик,  прикрывая

ладонью свой срам и боязливо поджимаясь, обошел вокруг водоема,

выбирая место помельче.

Но  вот  Джафар  присел на корточки и, держась за нависшие

кусты, опасливо попробовал воду ногой.

-- Холодно,-- пожаловался он; глаза его округлились.

     -- Ты слишком медлишь,-- ответил Ходжа Насреддин, стараясь

не смотреть на ростовщика, чтобы не допустить к  своему  сердцу

неправедной   жалости.   Но  он  вспомнил  страдания  бедняков,

разоренных  Джа-фаром,  запекшиеся   губы   больного   ребенка,

вспомнил  слезы старого Нияза; лицо Ходжи Насреддина загорелось

от гнева, он смело  и  открыто  посмотрел  ростовщику  прямо  в

глаза.

-- Ты  слишком  медлишь!  -- повторил он.—Если ты хочешь

исцелиться, то полезай.

Ростовщик полез. Он лез очень медленно, и когда  его  ноги

были  по  колено в воде, то животом он все еще лежал на берегу. 

Наконец—выпрямился. Глубина сразу же у берега была  по  пояс

ему.  Всколыхнулись водоросли, щекоча холодными прикосновениями

его тело. Зябко  пошевеливая  лопатками,  он  шагнул  вперед  и

оглянулся.  Сделал еще один шаг и оглянулся. В глазах его можно

было прочесть  немую  мольбу.  Ходжа  Насреддин  не  внял  этой

мольбе.  Пожалеть  ростовщика  значило  бы обречь на дальнейшие

страдания тысячи бедняков.

Вода покрыла горб ростовщика, но Ходжа Насреддин неумолимо

загонял ростовщика все дальше в глубину.

-- Еще, еще... Пусть вода коснется твоих ушей, иначе я  не

берусь  исцелять.  Ну, иди же смелее, почтенный Джафар! Смелее! 

Шагни еще! Ну еще немного!

-- Элп! -- вдруг  сказал  ростовщик  и  ушел  под  воду  с

головой.

-- Элп!  --  повторил  он,  показываясь  через  секунду на

поверхности.

-- Он  тонет!  Он  тонет!   --   закричали   родственники. 

Поднялась  суматоха  и  толкотня,  ростовщику протягивали руки,

палки;  одни  хотели  помочь  ему  от  чистого  сердца,  другие

старались только для вида.

Ходжа  Насреддин  сразу  определил,  кто  из  этих людей и

сколько должен. Сам он бегал, кричал и хлопотал больше всех:

-- Давай! Ну давай же руку, почтенный Джафар! Ты  слышишь,

давай руку! Давай!

-- Давай!  Давай! -- хором вторили родственники. Ростовщик

продолжал молча нырять, показываясь на поверхности все  реже  и

реже.  И здесь, в этих священных водах, он нашел бы свой конец,

если бы не прибежал откуда-то босой водонос с  пустым  бурдюком

за спиной.

-- Ба!  --  воскликнул  он, увидев тонущего.—Да ведь это

ростовщик Джафар!

И, не раздумывая, прямо как был, в одежде,  он  прыгнул  в

воду, протянул руку, отрывисто крикнув:

-- На!

 

 

 

 

Ростовщик  уцепился  и  был благополучно вытащен. Пока он,

лежа на берегу, приходил в себя, водонос словоохотливо  пояснял

родственникам:

-- Вы  неправильно  спасали  его. Вы кричали "давай", в то

время как нужно было кричать ему "на"! Вы знаете, конечно,  что

почтенный  Джафар  уже тонул однажды в этом священном водоеме и

был спасен каким-то человеком, проезжавшим мимо на сером ишаке. 

Этот человек применил  для  спасения  ростовщика  именно  такой

способ, а я—запомнил. Сегодня эта наука мне пригодилась...

Ходжа  Насреддин  слушал, кусая губы. Выходило так, что он

спас ростовщика дважды—один раз своими руками  и  второй  --

руками  водоноса.  "Нет,  я  все-таки  утоплю  его, хотя бы мне

пришлось для этого прожить в Бухаре еще целый год",-- думал он.

Тем временем ростовщик отдышался и начал сварливо кричать:

-- О Гуссейн Гуслия, ты взялся  исцелить  меня,  а  вместо

этого  чуть не утопил меня! Клянусь аллахом,-- никогда больше я

не подойду к этому водоему ближе чем на сто шагов! И  какой  же

ты  мудрец,  Гуссейн  Гуслия, если не знаешь, как нужно спасать

людей из воды;

простой водонос превосходит тебя  своим  разумом!  Подайте

мой халат и мою чалму; идем, Гуссейн Гуслия;

уже  темнеет,  а  нам нужно завершить начатое. Водонос! --

добавил ростовщик, поднимаясь.—Не  забудь,  что  срок  твоему

долгу истекает через неделю. Но я хочу наградить тебя и поэтому

прощаю  тебе половину... то есть я хотел сказать—четверть... 

нет, одну десятую часть твоего долга.  Это  вполне  достаточная

награда, ибо я мог бы выплыть сам, без твоей помощи.

-- О  почтенный  Джафар,--  робко  сказал водонос.—Ты не

выплыл бы без моей помощи. Прости мне хотя  бы  четверть  моего

долга.

-- Ага!  Значит,  ты  спасал  меня с корыстными целями! --

закричал  ростовщик.--  Значит,  в  тебе  говорили  не  чувства

доброго  мусульманина,  но  одно  лишь  корыстолюбие!  За  это,

водонос, ты подлежишь наказанию. Из твоего долга  я  ничего  не

прощаю тебе!

Водонос,  понурясь,  отошел.  Ходжа  Насреддин  с жалостью

посмотрел на него, потом—с ненавистью  и  презрением  --  на

Джафара.

-- Гуссейн  Гуслия,  идем скорее,-- торопил ростовщик.—О

чем ты шепчешься там с этим корыстолюбивым водоносом?

-- Подожди,-- ответил Ходжа  Насреддин.--  Ты  забыл,  что

должен  дарить  каждому  встречному  золотую  монету. Почему ты

ничего не дал водоносу?

-- О, горе мне, о разорение!  --  воскликнул  ростовщик.—

Этому  презренному  корыстолюбцу я должен еще давать деньги! --

Он  развязал  кошелек,  швырнул  монету.--  Пусть   это   будет

последняя.  Уже  стемнело,  и мы никого не встретим на обратном

пути.

Но Ходжа Насреддин не зря шептался о чем-то  с  водоносом. 

Двинулись в обратный путь—впереди ростовщик, за ним—Ходжа

Насреддин, сзади—родственники. Но не прошли они и пятидесяти

шагов, как навстречу им из переулка вышел водонос,-- тот самый,

которого они только что оставили на берегу.

Ростовщик  отвернулся,  хотел пройти мимо. Ходжа Насреддин

строгим голосом остановил его:

     -- Не  забывай,  Джафар:  каждому  встречному!  В   ночном

воздухе   пронесся  мучительный  стон:  это  Джафар  развязывал

кошелек.

Получив  монету,  водонос  исчез  в  темноте.   Но   через

пятьдесят  шагов  -- опять вышел навстречу. Ростовщик побелел и

затрясся.

-- Гуссейн Гуслия,-- жалобно сказал он.--  Посмотри,  ведь

это опять тот же самый...

-- Каждому встречному,-- повторил Ходжа Насреддин.

В   тихом   воздухе   снова  прозвучал  стон.  Это  Джафар развязывал кошелек.

Так было всю дорогу. Водонос через каждые пятьдесят  шагов

попадался  навстречу.  Он запыхался, дышал тяжело и прерывисто,

по его лицу струился пот. Он ничего не понимал в  происходящем. 

Он  хватал  монету  и  кидался  опрометью  в обход, чтобы через

минуту опять выскочить откуда-нибудь из кустов на дорогу.

Ростовщик, спасая свои деньги,  все  убыстрял  и  убыстрял

шаги,  наконец кинулся бегом. Но разве мог он со своей хромотой

перегнать  водоноса,  который,  обезумев,  мчался  как   вихрь,

перемахивал  через  заборы;  он  ухитрился  выскочить навстречу

ростовщику не менее пятнадцати  раз  и,  наконец,  перед  самым

домом, он спрыгнул откуда-то с крыши и загородил собою калитку. 

Получив последнюю монету, он в изнеможении повалился на землю.

 

 

 

 

Ростовщик   проскочил   в  калитку.  За  ним  вошел  Ходжа

Насреддин. Ростовщик швырнул  к  его  ногам  пустой  кошелек  и

закричал в бешенстве:

-- Гуссейн  Гуслия,  мое  исцеление  обходится мне слишком

дорого! Я уже потратил больше трех тысяч таньга на подарки,  на

милостыню и на этого проклятого водоноса!

-- Успокойся!  -- ответил Ходжа Насреддин.—Через полчаса

ты будешь вознагражден.  Пусть  посреди  двора  зажгут  большой

костер.

Пока   слуги   носили  дрова  и  разжигали  костер.  Ходжа

Насреддин думал о том, как бы одурачить ростовщика  и  взвалить

на  него  всю  вину  за  неудавшееся  исцеление. Разные способы

приходили ему в голову, но он отвергал их подряд, не  признавая

достойными.  Костер между тем разгорался, языки пламени, слегка

колеблемые ветром, поднялись высоко,  озарив  багряным  блеском

листву виноградника.

-- Разденься,  Джафар,  и  трижды  обойди вокруг костра,--

сказал Ходжа Насреддин.  Он  все  еще  не  придумал  достойного

способа и выигрывал время. Лицо его было озабоченным.

Родственники наблюдали в безмолвии. Ростовщик ходил вокруг

костра,  словно  обезьяна  на  цепи,  болтая руками, свисавшими

почти до колен.

Лицо Ходжи Насреддина  вдруг  прояснилось.  Он  облегченно

вздохнул и, откинувшись, расправил плечи.

-- Дайте  мне  одеяло!  --  сказал  он  звучным голосом.—

Джафар и все остальные, подойдите ко мне!

Он выстроил родственников кольцом, а ростовщика посадил  в

середине  на  землю.  Потом  он  обратился  к ним со следующими

словами:

-- Сейчас я накрою Джафара этим одеялом и прочту  молитву. 

А все вы, и Джафар в том числе, должны, закрыв глаза, повторять

эту  молитву  за мной. И когда я сниму одеяло, Джафар будет уже

исцелен. Но я  должен  предупредить  вас  об  одном  необычайно

важном  условии,  и  если  кто-нибудь  нарушит  это условие, то

Джафар   останется   неисцеленным.   Слушайте   внимательно   и

запоминайте.

Родственники молчали, готовые слушать и зап< минать.

-- Когда  вы  будете  повторять  за  мною слова молитвы,--

раздельно и громко сказал Ходжа Насреддин,-- ни один из вас, ни

тем более сам  Джафар,  не  должен  думать  об  обезьяне!  Если

кто-нибудь  из  вас  начнет  думать  о  ней  или, что еще хуже,

представлять ее себе в своем воображении—с хвостом,  красным

задом,  отвратительной  мордой  и  желтыми  клыками  --  тогда,

конечно, никакого исцеления не  будет  и  не  может  быть,  ибо

свершение  благочестивого  дела  несовместимо с мыслями о столь

гнусном существе, как обезьяна. Вы поняли меня?

-- Поняли! -- ответили родственники.

     -- Готовься, Джафар, закрой глаза! -- торжественно  сказал

Ходжа  Насреддин,  накрывая  ростовщика  одеялом.--  Теперь  вы

закройте глаза,-- обратился он к родственникам.—И помните мое

условие: не думать об обезьяне.

Он произнес нараспев первые слова молитвы:

-- Мудрый аллах и всеведущий, силою священных знаков Алиф,

Лам, Мим  и  Ра  ниспошли  исцеление  ничтожному  рабу   твоему

Джафару.

-- Мудрый  аллах  и  всеведущий,-- вторил разноголосый хор

родственников.

И вот на лице одного Ходжа  Насреддин  заметил  тревогу  и

смущение;  второй  родственник  начал кашлять, третий—путать

слова,  а  четвертый  --  трясти  головой,  точно  бы  стараясь

отогнать  навязчивое  видение.  А  через  минуту  и  сам Джафар

беспокойно заворочался под одеялом: обезьяна, отвратительная  и

невыразимо  гнусная,  с  длинным  хвостом  и  желтыми  клыками,

неотступно  стояла  перед  его   умственным   взором   и   даже

дразнилась,  показывая  ему  попеременно  то  язык,  то круглый

красный зад, то есть места наиболее неприличные для  созерцания

мусульманина.

Ходжа  Насреддин  продолжал громко читать молитву, и вдруг

остановился, как бы прислушиваясь. За ним умолкли родственники,

некоторые попятились. Джафар заскрипел под одеялом зубами,  ибо

его обезьяна начала проделывать совсем уж непристойные штуки.

-- Как!  -- громовым голосом воскликнул Ходжа Насреддин.—

О  нечестивцы  и  богохульники!  Вы  нарушили  мой  запрет,  вы

осмелились,  читая  молитву, думать о том, о чем я запретил вам

думать! -- Он сорвал одеяло  и  напустился  на  ростовщика:  --

Зачем  ты  позвал  меня!  Теперь  я  понимаю,  что  ты не хотел

исцеляться! Ты хотел унизить мою мудрость,  тебя  подучили  мои

враги!  Но  берегись, Джафар! Завтра же обо всем будет известно

эмиру! Я  расскажу  ему,  что  ты,  читая  молитву,  нарочно  с

богохульными  целями  все  время  думал  об обезьяне! Берегись,

Джафар, и вы все берегитесь:  это  вам  не  пройдет  даром,  вы

знаете, какое полагается наказание за богохульство!

А  так  как за богохульство действительно полагалось очень

тяжелое наказание, то все родственники оцепенели  от  ужаса,  а

ростовщик начал что-то лепетать, стараясь оправдаться. Но Ходжа

Насреддин  не  слушал;  он  резко  повернулся  и  ушел, хлопнув

калиткой...

Вскоре взошла луна, залила  всю  Бухару  мягким  и  теплым

светом.  А в доме ростовщика до поздней' ночи слышались крики и

брань: там разбирались, кто первый подумал о обезьяне...